Нератов шагал по узким улочкам Константинополя и ощущал себя странником не только среди чужих, но и среди собственных воспоминаний. Торговые крики, смешанный запах специй и рыбы, спешащие толпы — всё это было как сцена, где он лишний, где чужая жизнь играется без него. Русские вокруг пытались найти кусочек родины в вине и воспоминаниях, но он стоял отдельно, прямо, будто отдавал команды, которых никто не слушал. Порядок был лишь видимостью, маской в хаосе чужих судеб.
Каждый документ, списки, устроенные приюты — всё становилось инструментом контроля, хоть иллюзорного. Люди верили в его силу, и он подыгрывал, словно актер, пока наступала ночь, и город утихал. Тогда оживали голоса тех, кто ушёл, но оставил память. Тихие разговоры с пустотой, отражение чужих судеб — они кричали больше, чем дневной шум. Константинополь пожирал людей и их истории, стирал следы, а Нератов оставался между прошлым и невозможным будущим, между жизнью, которую потерял, и иллюзиями, за которые цеплялся.